Праздник Входа Господня в Иерусалим в русской словесности

Неделя ваий, или Цветоносная, а по-народному – Вербная, известна с апостольских времен. Согласно толкованию А. Лопухина, Христос в силу кротости въезжал во врата Иерусалима не на лошади, как завоеватели, а на маленьком ослике, который не отвык от матери, она же заставляла его идти: «се Царь твой грядет к тебе, праведный и спасающий, кроткий, сидящий на ослице и на молодом осле, сыне подъяремной» (Зах. 9:9). Не случайно в праздничном песнопении архиепископ Андрей Критский призывает каждого облечься в смирение, без которого спасение невозможно: «Будь, если угодно, осленком, понеси Христа, грядущего во Иерусалим. И как тот, не противясь, но преклонившись, следовал за посланными в Вифанию, чтобы отвязать и привести его, так и ты сам подчинись научающему тебя принять Христово смирение. Ни в чем не противься – и будешь поистине осленком Христовым, освобожденным от скотского неразумия. Уподобься детям, младенчествуй во зле».

Сына Человеческого приветствовали пальмовыми ветвями: ими обычно устилали путь царей, военачальников. И слово «паломник» образовано от латинского palmarius: так называли участников крестных ходов в честь двунадесятого праздника Вход Господень в Иерусалим, странников, возвратившихся с пальмовыми ветвями из святых мест. В восточной традиции пальмовые ветви замещают вербовыми, что нашло метафорическое отражение во многих произведениях русской словесности.

Так, образ «светлошерстой вербы», небесную природу которой номинует Марина Цветаева, сопряжен с лирической героиней, меряющей версты Господни и стремящейся к дому не земному, а вечному:

Вербочка – небесный житель!
Вместе в небо! – Погоди!
Так и в землю положите
С вербочкою на груди.

А. С. Хомяков, идеолог славянофильства, человек глубокой веры и знаток святоотеческих творений, осмысляя евангельские события, связанные с Входом Господним в Иерусалим, проецировал их на современность:

Но в своем неверье твердый,
Неисцельно ослеплен,
Все, как прежде, книжник гордый
Говорит: «Да где же Он?
И зачем в борьбе смятенной
Исторического дня
Он приходит так смиренно,
Так незримо для меня,
А нейдет, как буря злая,
Весь одеян черной мглой,
Пламенея и сверкая
Над трепещущей землей?..»

События пасхального рассказа «Верба» 23-летнего Антона Чехова начинаются в Вербное воскресенье. Автор описывает мельницу – сгорбленную старушонку, опиравшуюся на старую вербу. Архип, горбатый, как и верба, становится свидетелем того, как некий ямщик убил почтальона и спрятал его сумку с деньгами в дупле той самой вербы. Спустя неделю Архип отнесет улику в казначейство, но там содержимое заберут и велят старику обратиться в полицию, где его отправят домой. Вскоре убийцу-ямщика замучит совесть, и он сознается в преступлении, но ему, как и Архипу, не поверят. Придется ямщику, как пишет Чехов, бежать к вербе «от совести в воду», где упокоится его измученная душа. Хронотоп в рассказе универсализируется, раздвигая горизонты действительности: «Кто ездил по почтовому тракту между Б. и Т.?»; акцентируются вневременной маркер (мельнице больше ста лет), сакральный праздник и грядущая Страстная седмица, на которой происходят все события, а верба антропоморфизируется и вторит мыслям старика.

Именно под Вербное воскресенье Петр, герой рассказа «Архиерей» (замысел вынашивался в голове автора почти 15 лет, а Бунин считал произведение лучшим у Чехова), служит всенощную в Старо-Петровском монастыре, ощущая в церковном полумраке, что ему нездоровится: «Когда стали раздавать вербы, то был уже десятый час на исходе, огни потускнели, фитили нагорели, было всё, как в тумане». Все мысли архиерея, стремящегося освободиться от футлярной суеты и постичь подлинный смысл жизни, направлены в Страстную неделю на анализ прошлого. Петр «думал о том, что вот он достиг всего, что было доступно человеку в его положении, он веровал, но всё же не всё было ясно, чего-то еще недоставало, не хотелось умирать; и всё еще казалось, что нет у него чего-то самого важного, о чем смутно мечталось когда-то, и в настоящем волнует всё та же надежда на будущее, какая была и в детстве, и в академии, и за границей». Именно смерть кажется герою невольным освобождением, даже вочеловечиванием: «и представлялось ему, что он, уже простой, обыкновенный человек, идет по полю быстро, весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти, куда угодно!» Образ поля является аллюзией на сформулированную Чеховым мысль в дневнике 1897 года о полюсах веры и безверия: «Между “есть Бог” и “нет Бога” лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец». Петр умирает от брюшного тифа. Читатель узнает, что через месяц был назначен новый архиерей, а о старом уже никто не вспоминал, а со временем и вовсе забыли. Так заканчивает свой рассказ Чехов, предлагая парадоксальную ситуацию: трагедия главного героя усиливается неосознанием своего призвания, у него как у духовного лица не возникает даже мысли о достойной подготовке к смертному часу, принятии Таинств. Именно предчувствие кончины, поиск смысла жизни и смерти, драма одиночества, несовершенство человеческих уз, суетность сближали мотивы рассказа с собственной биографией Чехова в 1899–1902 гг. Писатель, конечно же, не рассматривал воцерковленность как необходимое условие для усиления веры, да и сознавался, что «религии в нем нет», а с присущей ему беспристрастностью ратовал за веру в самого человека, созданного Творцом. Вот почему М. Дунаев, анализируя данный рассказ, справедливо отмечал: «Речь в нем идет скорее не об архиерее (хотя и о нем несомненно), а о сущностных законах бытия, как понимал их писатель. Человек, каким бы он ни был в жизни, уходит в неизведанное, и память о нем теряется во времени».

В стихотворении «Дурные дни», включенном в роман Б. Пастернака «Доктор Живаго», прочитываются главные евангельские эпизоды: бегство в Египет, искушение в пустыне, брак в Кане Галилейской, хождение по водам, воскрешение Лазаря, спор с фарисеями, суд. В первой же строфе автор воспроизводит события праздника Недели ваий:

Когда на последней неделе
Входил Он в Иерусалим,
Осанны навстречу гремели,
Бежали с ветвями за Ним.

Во «Входе в Иерусалим» И. Бунина, изобилующем церковнославянской лексикой («Осанна! Осанна!  Гряди / Во имя господне!», «Свете тихий вечерний», «Ты вступаешь на кротком осляти»), лирический герой – калека, встречая Сына Человеческого, взывает о мщении угнетателям. Поэт показывает, что Христос, исполняя волю Отца Своего, «грядет посреди обманувшейся черни», проецируя эту фразу как на иудеев, так и на сбившуюся на богоборческий путь современную ему Россию:

«Осанна! Осанна! Гряди
Во имя Господне!» <…>
И Ты, Всеблагой, Свете тихий вечерний,
Ты грядешь посреди обманувшейся черни,
Преклоняя свой горестный взор,
Ты вступаешь на кротком осляти
В роковые врата – на позор,
На пропятье!

Поэму в прозе «Лето Господне» И. Шмелева небезосновательно относят к энциклопедии православных праздников. Красочное поэтичное описание Вербного воскресенья подчинено общей идее писателя – засвидетельствовать идею православного торжества и нравственного совершенствования: «И как хорошо устроено: только зима уходит, а уж и вербочка опушилась – Христа встречать.

– Все премудро сотворено… – радуется на вербу Горкин, поглаживает золотистые вербешки. – Нигде сейчас не найтись цветочка, а верба разубралась. И завсегда так, на св. Лазаря, на Вход Господень. И дерева кланяются Ему, поют Осанну. Осанна-то?.. А такое слово, духовное. Сияние, значит, божественное, – Осанна. Вот она с нами и воспоет завтра Осанну, святое деревцо. А потом, дома, за образа поставим, помнить год цельный будем.
Я спрашиваю его – это чего помнить?
– Как – чего?.. Завтра Лазаря воскресил Господь. Вечная, значит, жизнь всем будет, все воскреснем. Кака радость-то! Так и поется – “Обчее воскресение… из мертвых Лазаря воздвиг Христе Боже…”. А потом Осанну поют. Вербное Воскресенье называется, читал, небось, в “Священной Истории”? Я тебе сколько говорил… – вот-вот, ребятишки там воскликали, в Ирусалим-Граде, Христос на осляти, на муку крестную входит, а они с вербочками, с вайями… по-ихнему – вайя называется, а по-нашему – верба. А фарисеи стали серчать, со злости, зачем, мол, кричите Осанну? – такие гордые, досадно им, что не их Осанной встречают. А Христос и сказал им: “не мешайте детям ко Мне приходить и возглашать Осанну, они сердцем чуют…” – дети-то все чистые, безгрешные, – “а дети не будут возглашать, то камни-каменные возопиют!” – во как. Осанну возопиют, прославят. У Господа все живет. Мертвый камень – и тот живой. А уж верба-то и подавно живая, ишь – цветет. Как же не радоваться-то, голубок!..
Он обнимает вербу, тычется головой в нее. И я нюхаю вербу: горьковато-душисто пахнет, лесовой горечью живою, дремуче-дремучим духом, пушинками по лицу щекочет, так приятно. Какие пушинки нежные, в золотой пыльце… – никто не может так сотворить, Бог только. Гляжу – а у Горкина слезы на глазах. И я заплакал, от радости… будто живая верба!»

Топос Святого града, мотивы шествия на кротком осляти, осанны, смерти и возрождения, символ вербы, ее пушистые золотые «ветви пасхальные нежно-печальные» (К. Бальмонт) как сакральный атрибут праздника Вход Господень в Иерусалим являются характерными особенностями произведений, где события предваряют страдание и распятие Христа, но вместе с тем даруют надежду на свет, озаряющий любую тьму, ведь за Крестной смертью последует великая радость – Светлое Воскресение!

Наталья Сквира

По материалам сайта pravlife.org